День минувший начался с того, что мне приснился Дом. Спешу заверить, что со Стругацкими это связано лишь на уровне проскальзывания моими глазами в два ночи по строчкам, где Дом ещё только упоминался, после чего я положила книжку на конспекты, очки на книжку и отключилась. Во сне Дом был запылен, сер и страшен, и на фасаде висела вывеска "Косбаз", состоящая, по предположениям моим утренним, из помеси комбата и Кузбасса. На первом этаже продавались золотые рыбки, морская капуста и бычьи бицепцы, чем я жутко удивилась и на уровне рефлекторного зажевывания подушки во сне хотела выяснить, чем же является по фактуре бычий бицепц, но вокруг не было ни одного продавца, лишь тусклые серые тени скользили по воздуху, а к ним обращаться я постеснялась. На втором этаже стояли серые, запыленные бутылки с вином, и мы с С. ходили и выбирали там вино, но ни одна марка ему не нравилась, и ничего он так и не выбрал. Потом за мной начали охотиться, естественно, за осквернение Дома, ибо Дом отнюдь не был предназначен для совершения покупок.



Потом купив по зощенковскому принципу баретки и синие ленточки, попав под дождь, я уселась в метро читать и вдевать ленточки, и только-только дочитала до Дома Святого Антония и Дома Данте, как некий субъект гумбертовского типа, покосившись на ленточки, наставительно мне сказал:

- Девушка, читать в метро вредно.

По простоте душевной возомнив, что субъект искренне заботится о моем зрении, я уверила его:

- Поверьте, ничего вредного в этом нет. Я уже десять лет читаю в метро. К тому же, это художественная литература, - добавила я и повернула к субъекту обложку Стругацких.

Глаз субъекта, если можно так выразиться, уполз под обложку на баретки. В моей душе начало рождаться смутное осознание того, что Стругацкие его интересуют в той же мере, в какой Рип вана Винкля интересуют раскопки в долине реки Неандерталь, и я пересела на другую ступеньку другого перехода.

Ко мне присела женщина и участливо спросила, где я купила такие красивые баретки. Я объяснила. Женщина сокрушенно покачала головой и предприняла монологичный экскурс в прошлое касательно советской эпохи и тогдашнего катастрофического состояния обувной промышленности. Я участливо выслушала женщину.

Затем фортуна ничтоже сумняшеся подослала ко мне совсем уж отвязного индивидуума хорошо за тридцать из разряда разбитных стерв, который предложил мне за просто так донести меня до дома, раз уж на улице дождь, а я в сарафанчике. Я призадумалась и осознала, что секрет разгадки имени розы лолитажа где-то рядом.



По пути домой наткнулась на Татьяну, которая участливо посмотрела на баретки и заявила:

- Я что-то не понимаю сути: лапти у тебя русские, а завязки как у греческих сандалий.

- Понимаешь, Татьяна, - говорю я, - весь совокупный образ этих бареток воплощает собой синтез русского искусства и античности. Покупая лапти, я отдаю дань моим праотцам, которые носили лапти и в дождливые сезоны, и в засушливые, к чему я, как выродившая дщерь цивилизации, пока не готова. А вдевая в них синие ленточки, я доказываю самой себе, что античность не так далека от дней минувших. Но как филолог, я могу доказать себе это только опираясь на тот факт, что и мы, и они говорили на одном ностратическом языке.

- То-то, - говорит Татьяна, - про язык ты будешь рассказывать во вторник. Помнишь, как мы литературу сдавали? Так вот, халявы не будет, даже если ты всю ночь перед экзаменом будешь пристукивать мух зачеткой.

- Таня, во-первых, ночью мух нет, - говорю я. - Во вторых, присовокупить к лаптям мух в щах и комаров в похлебке я пока морально не готова. А в третьих, помню.



Как мы сдавали литературу:Пришли нынче филологи на консультацию по зарубе и узнали, что достопочтенный Паверман, обещавший нам два вопроса на выбор, заболел. Филологи немедленно впали в меланхолию и стали готовиться, уж не отдадут ли их злокозненному Маркину, который будет их гонять по сорока вопросам.

- Маркин - это ступор, - сказала я. - Это человек, который обожает литературу настолько, что будет воспринимать субъективное её толкование как попытку провести дезориентационный наезд на кафедру и на себя лично.

- Давайте попросим Рабиновича! - сказала Татьяна. - Он будет рассказывать прикольные анекдоты про Одессу.

- Я тоже скучаю по Рабиновичу, - сказала я. - Он меня после сдачи зачета примерно полгода останавливал в коридоре и просил описать свои ощущения при эвентуальной порке бамбуковыми палками. Я так похожа на японскую школьницу?

- Нет, - говорит Таня.



И пришла я к Косте. Костя был необыкновенно добр, потому угостил меня чаем.

- Питер, - это хорошо, - сказал Костя. - Когда я ездил на международную конференцию по психоанализу, там был такой веселый дядечка, к которому запись на два года вперед, один глаз закрыт, другой открыт и прищурен, и фамилия вроде Рабиновича.

Меня одолел приступ гомерического хохота.

- Скажите, он не родственник нашему? - спросила я.

Костя всерьез задумался.

- Да вроде как нет, - сказал он. - Если серьезно, я тоже не Б-в. Какой я вам Б-в? Это карьерная фамилия.



Зарубу же принимала достопочтенная Мухина.

- Я вас прошу подумать и рассказать мне, каким вам видится спектр зарубежной литературы через призму тех произведений, которые вы читали. Мне было бы очень интересно ваше мнение о прочитанном. - сказала она и выходит.

Я лицезрела в ней Человека и предприняла попытку натягивать одежку, состряпанную на скорую руку из ткани прочитанного, на системный каркас, а она начала трещать и рваться по швам, как пресловнутый тришкин кафтан: Степной волк встал Дориану лапами на грудь и обгрыз его маску; Том Сойер отобрал у Жана-Кристофа смычок и превратил его в малярную кисть. Я обгрызла взглядом листок и объела ручку, пытаясь впихнуть свои тексты в систему.

Впереди меня романо-германка старательно совала пальцы в пасть Гарри, имитируя прочтение и заявляя, что повесть суть повесть деградации. У меня сдали нервы, и я начала хихикать. Потом романо-германка набросилась на Бирса, и сплющила его одним махом, вогнав в рамки социального графоманства.



- Скажите, а Гессе будет потом, в следующем семестре? - спросила я.

- И Гессе будет потом, и Манн. - сказала Мухина и улыбнулась.

- А Цвейг? - спросила я.

- А Цвейг погиб на фронтах зачистки, - грустно сказала Мухина.

- Я слышала, что говорили про Гессе, - говорю я, и путаюсь в собственных словах. - Так вот, я не согласна. Мне кажется, что его повести, наоборот, можно причислить к тем же повестям ученичества, что и "Мартина Идена" с "Жаном-Кристофом". Давайте я поговорю с Вами о Гессе. Или Вы позовете ту девочку, и я поговорю с ней о Гессе. Или я сяду вон туда, на подоконник, где в ряд положены шесть одуванчиков, и если бы они не лежали там, я бы села на подоконник и поговорила бы сейчас с Таней о Гессе. А лучше не о Гессе, дучше о цели и смысле того, что сейчас, когда дождь такой вкусный и на губах, и на коже подушечками пальцев проведены мокрые следы.



- Так вот, Рабинович от тебя не отвяжется. Он припомнит тебе и цитаты из По, и сюжетную линию Миннегаги, и не успокоится, пока ты не напишешь у него кандидатскую, - сказала Татьяна.

- Что делать, Татьяна, - сказала я, - на всей кафедре зарубы только два нормальных препода - один Паверман, второй Рабинович. Мне тут недавно, ещё одну предложили открыть, для перевоспитания филологов-феминистов методами Домостроя.)) У тебя нет кандидатур?

- Ой, - сказала Таня. - Тогда мы со Светкой уйдем от пахотных земель в леса и будем вольными партизанами.