Гм…Итак, презентую выход текста за пределы компа. Аффтара по голове не бить, глаза на страницы не ронять, похотливые действия с текстом на парах не осуществлять.

Автор: Astreldis

Fandom: Hellsing

Название: Лезвия будней

Pairing: Alukard/Alexander Anderson

Бета-ридинг: Гермесова Птычка

Warning: яой, NC-17 по просьбам общественности ^_^ , ненормативная лексика по сложившимся обстоятельствам.

Благодарности: Vaeris, пинавшей меня в процессе фикотворения, Гермесовой Птычке за ридинг. И ещё людям за вдохновение.

Персы не мои, глюки мои частично, знаки препинания мои полностьюJ

More: мой герой, конечно, я, а Толстой – это Аня Каренина, а Ольга Шапир – это Ольга Шапир.







***

Этот паладин боялся любить.

Почему?





Возможно, у него просто не оставалось сил для любви. Для секса да. Секс требовал гораздо меньше эмоционального напряжения, самопогружения в глубинные дали своего мозга для извлечения оттуда несвоевременных мыслей и дум.

А с любовью дело обстояло иначе.



Если истинно любишь, ни о чём, кроме любви, не думаешь.



***

Оказывается, Александр Андерсон умеет улыбаться. Максвелл стоял и рассматривал фотографию, которая запечатлевала паладина в обнимку с его монахинями. Образ безумного паладина сильно не вязался с теми новыми впечатлениями, которые мало-помалу привносил Александр в своё, сложившееся у него, Максвелла, в голове идеальное паладинское досье и заставлял хмуриться и анализировать. Максвелл изогнул бровь. Потом изогнул бровь в другую сторону и хмыкнул.



У него в душе начали рождаться смутные подозрения.



То есть даже не в душе, а в ванной.



А вначале вообще не в ванной, а в кабинке для исповеди.





***

Первый раз, когда он привычно устроился за затёмненной решеткой, включил любимый плеер и приготовился периодически восклицать: «Как нехорошо, сын мой!», «Да как ты мог до такого докатиться, сын мой!» и в конце, как обычно, «Иди, бог тебя простит, это его профессия». Но в этот раз его что-то насторожило до такой степени, что он механически забыл плеер дома и положил в торбу цифровик с камерой. Да, у Максвелла была торба, а что особенного? Как раз для камеры завел.



Когда он услышал за решёткой голос Александра, он даже не особенно удивился. Подумаешь, пришёл паладин замолить свои паладинские грехи типа: «Отправил упыря на тот свет прежде чем тот сказал, что отрекается от всех своих гнусных делишек».

Александровский голос звучал чуть тише, чем обычно, словно паладин пытался что-то утаить, не дать выползти тайне, которую он носил в себе, на свет Божий. Так всегда говорили люди, которые были вынуждены либо под давлением обстоятельств, либо под давлением себе подобных приподнимать завесу тайны, которая окружала их сердца, тайну, с которой можно было только жить – ибо больше ничего с ней было делать нельзя. Тайна, которую знают трое, уже не тайна.



Так с ней обходились обычно рядовые солдаты, вывертывая изнанку тайны не на свет, но на тьму, в кабинку исповеди, боязливо облупливая её как яйцо. Максвелл слушал их верхним слоем подсознания, не проникая в их исповедь душой и не препарируя её на мелкие кусочки вопросами. В конце покаяния, когда грешник облегчённо замолкал, Максвелл, ковыряясь в обивке кресла, говорил: «Иди, мой сын, с миром, Господь простит тебя» и смотрел, как тени за исповедальной решёткой сменяли друг друга.



Когда за проволокой пол начинал громыхать от звука шагов паладина, Максвелл неожиданно для себя выпрямлял спину. В отличие от тех, простых солдат армии Ватикана, паладин действительно каялся, и дыхание души, осознающей свою неправедность, сквозило у него в голосе. Александр выплескивал память души в пространство за решёткой без сита, ничего не отбирая, но просеивая, раскладывая по полочкам те поступки, которые большинство людей даже не задумывались определить как грех. «Грешен, ибо завидовал», «Грешен, ибо гордился» отрезвляюще текло с его губ.



Максвелл распределял грехи на мелкие и крупные. Зазорными он считал и те, и другие, но полагал, что мелкие не заслуживают обширного рассмотрения, тем более, те, в которых каялся паладин. Александр обычно каялся в таких вещах, каковые, на взгляд Максвелла, было трудно причислить к грехам.



Но в этот раз голос паладина звучал совсем по-другому. Это был голос человека, несущего в себе тяжелое чувство вины и раздираемого противоречиями, то ли поделиться ней и облегчить свою ношу, либо не делиться, чтобы никто не знал вещей, могущих его опорочить.



- Отец, я согрешил, - голос его звучал устало и глухо, - и не знаю, как от этого избавиться, ибо знаю, что это пребудет со мной навсегда, ибо я в этом виновен, и должен был предпринять всё, чтобы этого не произошло. Но я согрешил, времени не вернёшь, и я обязан покаяться в содеянном.



Максвелл услышал тяжёлый вздох, а затем паладин вновь продолжил:



продолжение - в комментах